Повесть временных лет

Vyprávění o dávných časech

Nestorův letopis, 11.-12. stol.

ПОВѢСТЬ ВРЕМЕННЫХЪ ЛѢТ ЧЕРНОРИЗЦА ФЕДОСЬЕВА МАНАСТЫРЯ ПЕЧЕРЬСКАГО, ОТКУДУ ЕСТЬ ПОШЛА РУСКАЯ ЗЕМЛЯ
<...> И ХТО В НЕЙ ПОЧАЛЪ ПѢРВѢЕ КНЯЖИТИ, И ОТКУДУ РУСКАЯ ЗЕМЛЯ СТАЛА ЕСТЬ

ПОВЕСТЬ О МИНУВШИХ ГОДАХ ЧЕРНОРИЗЦА ФЕОДОСЬЕВА МОНАСТЫРЯ ПЕЧЕРСКОГО, ОТКУДА ПОШЛА РУССКАЯ ЗЕМЛЯ
<...> КТО В НЕЙ СТАЛ ПЕРВЫМ КНЯЖИТЬ, И ОТКУДА ВОЗНИКЛА РУССКАЯ ЗЕМЛЯ


Се начнемь повѣсть сию.

Так начнем же повесть эту.


По потопѣ бо 3-е сынове Ноеви роздѣлиша земьлю: Симъ, Хамъ, Афетъ. Яся въстокъ Симови: Перьсида,
Ватрь, доже и до Иньдикия в долготу, и в широту и до Нирокуриа, якоже рещи от въстока доже и до
полуднья, и Сурия, и Мидиа по Ефратъ рѣку, и Вавилонъ, Кордуна, асурианѣ, Месопотамиа, Аравиа
Старѣйшая, Елумаисъ, Индия, Аравия Силная, Кулии, Комагины, Финикия вся.

После потопа трое сыновей Ноя разделили землю: Сим, Хам, Иафет. И достался восток Симу: Персия,
Бактрия, даже и до Индии в долготу, а в ширину до Ринокорура, то есть от востока и до юга, и Сирия,
и Мидия до реки Евфрат, и Вавилон, Кордуна, ассирияне, Месопотамия, Аравия Старейшая, Елмаис,
Индия, Аравия Сильная, Кулия, Коммагена, вся Финикия.


Хамови же яся полуденья часть: Егупетъ, Ефиопья, прилежащия къ Индомъ, другая же Ефиопья, из неяже
исходить рѣка ефиопьскаа Чермьна, текущия на въстокъ, Фива, Луви, прилежащи доже до Куриния,
Мармариа, суритѣ, Ливуи другая, Нумидия, Масурия, Мавритания, противу сущи Гадирѣ. Сущимъ же къ
встоком имать Киликию, Памфилию, Писидию, Мосию, Лукаонию, Фругию, Камалию, Ликию, Карию, Лудию,
Масию другую, Троаду, Солиду, Вифунию, Старую Фругию. И островы пакы имать: Сарданию, Критъ, Купръ,
и рѣку Гиону, зовемую Нилу.

Хаму же достался юг: Египет, Эфиопия, соседящая с Индией, и другая Эфиопия, из которой вытекает
река эфиопская Красная, текущая на восток, Фивы, Ливия, соседящая с Киринией, Мармария, Сирты,
другая Ливия, Нумидия, Масурия, Мавритания, находящаяся напротив Гадира. На востоке же находятся
Киликия, Памфилия, Писидия, Мисия, Ликаония, Фригия, Камалия, Ликия, Кария, Лидия, другая Мисия,
Троада, Эолида, Вифиния, Старая Фригия. Туда же относятся и острова некие: Сардиния, Крит, Кипр, и
река Геона, называемая Нил.


А Афетови же яся полунощная страна и западная: Мидия, Олъвания, Армения Малая и Великая, Каподокия,
Фефлагони, Галатия, Кольхысъ, Воспорий, меоти, дереви, сармати, тавриани, Скуфия, фраци, Македония,
Далматия, молоси, Фесалия, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречется, Аркадия, Ипириноя, Илурикъ,
словене, Лухития, Аньдриакия, Аньдриатиньска пучина. Имать же и островы: Вританию, Сикелию, Евию,
Родона, Хиона, Лѣзвона, Куфирана, Закуньфа, Кефалиния, Ифакину, Керкуру, и часть всякоя страны, и
нарицаемую Онию, и рѣку Тигру, текущюю межи Миды и Вавилономъ; до Понетьского моря, на полунощныя
страны, Дунай, Днепръ и Кавькасийскыя горы, рекше Угорьскыя, и оттуда, рекше, доже и до Днепра, и
прочаая рѣкы: Десна, Припеть, Двина, Волховъ, Волга, иже идеть на въстокъ, въ часть Симову. Въ
Афетови же части сѣдить русь, чюдь и вси языцѣ: меря, мурома, всь, мордва, заволочьская чюдь,
пермь, печера, ямь, югра, литва, зимигола, корсь, лѣтьгола, либь. Ляховѣ же, и пруси и чюдь
присѣдять к морю Вяряскому. По сему же морю сѣдять варязи сѣмо къ вьстоку до предѣла Симова, по
тому же морю сѣдять къ западу до земли Агаряньски и до Волошьскые.

Иафету же достались северные страны и западные: Мидия, Албания, Армения Малая и Великая,
Каппадокия, Пафлагония, Галатия, Колхида, Боспор, меоты, дереви, сарматы, тавриане, Скифия,
фракийцы, Македония, Далмация, молоссы, Фессалия, Локрида, Пеления, именуемая также Пелопоннес,
Аркадия, Эпир, Иллирия, славяне, Лухития, Адриакия, Адриатическое море. Достались и острова:
Британия, Сицилия, Эвбея, Родос, Хиос, Лесбос, Кифера, Закинф, Кефалония, Итака, Корфу, часть Азии,
называемая Иония, и река Тигр, текущая между Мидией и Вавилоном; до Понтийского моря, на север,
Дунай, Днестр, и Кавкасийские горы, то есть Венгерские, и оттуда, скажем, до самого Днепра, и
прочие реки: Десна, Припять, Двина, Волхов, Волга, которая течет на восток в часть Симову. В
Иафетовой же части обитает русь, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочьская
чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы. Поляки же и пруссы, и чудь
сидят близ моря Варяжского. По этому же морю сидят варяги: отсюда к востоку — до пределов Симовых,
сидят по тому же морю и к западу — до земли Английской и Волошской.


Афетово же колѣно и то: варязи, свеи, урмане, готѣ, русь, аглянѣ, галичанѣ, волохове, римлянѣ,
нѣмци, корлязи, венедици, фряговѣ и прочии, присѣдять от запада къ полуденью и съсѣдятся съ
племенем Хамовомъ.

Потомство Иафета также: варяги, шведы, норманны, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне,
немцы, корлязи, венецианцы, фряги и прочие, — они примыкают на западе к южным странам и соседят с
племенем Хамовым.

Симъ же, и Хамъ и Афетъ, раздѣливше землю, и жребии метавше, не переступати никомуже въ жребий
братень, и живяху кождо въ своей части. И бысть языкъ единъ. И умножившимся человѣком на земли, и
помыслиша создати столпъ до небеси въ дни Нектана и Фалека. И събравшеся на мѣстѣ Сенарь поле здати
<...> столпъ до небесе и городъ около его Вавилонъ, и здаша столпъ за 40 лѣт, и не свѣршенъ бысть.
И сниде Господь Богъ видѣть город и столпа, и рече Господь: «Се родъ единъ и языкъ единъ». И смѣси
Богъ языкы, и раздѣли на 70 и на два языка, и рассѣя по всей земли. По размѣшеньи же языкъ Богъ
вѣтромъ великомъ раздруши столпъ, и есть останокъ его межи Асура и Вавилона, и есть въ высоту и въ
шириню лакотъ 5433 локотъ, въ лѣта многа хранимъ останокъ.

Сим же, и Хам и Иафет, разделив землю и бросив жребий, чтобы не вступать никому в удел брата, жили
каждый в своей части. И был единый народ. И когда умножились люди на земле, то замыслили они
создать столп до неба в дни Нектана и Фалека. И собрались на месте поля Сенаар строить столп до
неба и около него город Вавилон; и строили столп тот сорок лет, и не завершен был. И сошел Господь
Бог видеть город и столп, и сказал Господь: «Вот род един и язык един». И смешал Бог народы, и
разделил на семьдесят и два народа, и рассеял по всей земле. По смешении же народов Бог ветром
великим разрушил столп; и есть остатки его между Ассирией и Вавилоном, и имеют в высоту и в ширину
5433 локтя, и много лет сохраняются эти остатки.

По раздрушении же столпа и по раздѣлении языкъ прияша сынове Симовы въсточныя страны, а Хамовы же
сынове полуденныа страны. Афетови же сынове западъ прияша и полунощьныя страны. От сихъ же 70 и дву
языку бысть языкъ словенескъ, от племени же Афетова, нарѣцаемѣи норци, иже суть словенѣ.

По разрушении же столпа и по разделении народов приняли сыновья Сима восточные страны, а сыновья
Хама — южные страны. Иафетовы же сыновья приняли запад и северные страны. От этих же семидесяти и
двух народов произошел и народ славянский, от племени Иафета — так называемые норики, которые и
есть славяне.

По мнозѣхъ же временѣхъ сѣлѣ суть словени по Дунаеви, кде есть нынѣ Угорьская земля и Болгарьская.
От тѣхъ словенъ разидошася по земьли и прозвашася имены своими, кде сѣдше на которомъ мѣстѣ. Яко
пришедше сѣдоша на рѣцѣ именемъ Моравѣ, и прозвашася морава, а друзии чесѣ нарекошася. А се ти же
словѣне: хорвати бѣлии, серпь и хорутане Волохомъ бо нашедшим на словены на дунайскые, и сѣдшимъ в
нихъ и насиляющимъ имъ. Словѣне же ови пришедше и сѣдоша на Вислѣ, и прозвашася ляховѣ, а от тѣхъ
ляховъ прозвашася поляне, ляховѣ друзии — лютицѣ, инии мазовшане, а инии поморяне.

Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. И те славяне
разошлись по земле и назвались именами своими от мест, на которых сели. Как придя, сели на реке
именем Морава, так назвались морава, а другие назвались чехи. А вот те же славяне: белые хорваты, и
сербы, и хорутане. Когда волохи напали на славян дунайских, то поселились среди них, и стали
притеснять их. Славяне же другие пришли и сели на Висле и прозвались поляками, а от тех поляков
пошли поляне, другие поляки — лютичи, иные — мазовшане, а иные — поморяне.

Такоже и тѣ же словѣне, пришедше, сѣдоша по Днепру и наркошася поляне, а друзии деревляне, зане
сѣдоша в лѣсѣхъ, а друзии сѣдоша межи Припѣтью и Двиною и наркошася дреговичи, и инии сѣдоша на
Двинѣ и нарекошася полочане, рѣчькы ради, яже втечеть въ Двину, именемь Полота, от сея прозвашася
полочанѣ. Словѣне же сѣдоша около озера Илмера, и прозвашася своимъ именемъ, и сдѣлаша городъ и
нарекоша и́ Новъгородъ. А друзии же сѣдоша на Деснѣ, и по Семи, и по Сулѣ и наркошася сѣверо. И
тако разидеся словенескъ языкъ, тѣмьже и прозвася словеньская грамота.

Также эти же славяне, придя, сели по Днепру и назвались полянами, а другие — древлянами, потому что
сели в лесах, а другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и
назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и прозвались полочане.
Те же славяне, которые сели около озера Ильмень, назывались своим именем и построили город, и
назвали его Новгородом. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле и назвались северянами. И так
распространился славянский народ, а по его имени и грамота назвалась славянской.

Поляномъ же живущим о собѣ по горамъ симъ, и бѣ путь из Варягъ въ Грѣкы, и изъ Грѣкъ по Днепру, и
вѣрхъ Днѣпра волокъ до Ловоти, и по Ловоти внити в Илмерь озеро великое, из негоже озера потечеть
Волховъ и втечеть въ озеро великое Нево, и того озера внидет устье в море Варяское. И по тому морю
внити доже и до Рима, а от Рима прити по тому же морю къ Цесарюграду, и от Царяграда прити в Понтъ
море, в неже втечет Днѣпръ рѣка. Днѣпръ бо течеть изъ Воковьского лѣса, и потечеть на полудни, а
Двина изъ того же лѣса потечет, и идеть на полуночье и внидет в море Варяское. Ис того же лѣса
потечеть Волга на въстокъ и вътечет седьмьюдесятъ жерелъ в море Хвалийское. Тѣмьже из Руси можеть
ити по Волзѣ в Болгары и въ Хвалисы, и на въстокъ доити въ жеребий Симовъ, а по Двинѣ въ Варягы, а
изъ Варягъ и до Рима, от Рима же и до племени Хамова. А Днепръ втечет в Понтеское море треми
жералы, иже море словеть Руское, по нему же училъ святый апостолъ Андрѣй, братъ Петровъ.

Когда же поляне жили сами по себе на горах этих, тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру,
а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого
же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море
Варяжское. И по тому морю можно дойти даже до Рима, а от Рима можно прийти по тому же морю к
Царьграду, а от Царьграда прийти в Понт море, в которое впадает Днепр река. Днепр же вытекает из
Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса течет и идет к северу, и впадает в море
Варяжское. Из того же леса течет Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское.
Поэтому из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по
Двине — к варягам, а от варягов до Рима, от Рима же и до племени Хамова. А Днепр впадает в
Понтийское море тремя устьями; это море именуемо Русским, — по берегам его учил святой Андрей, брат
Петра.

 Якоже ркоша, Андрѣю учащю в Синопии, пришедшю ему в Корсунь, увидѣ, яко ис Коръсуня близъ устье
Дьнѣпръское, и въсхотѣ поити в Римъ, и приде въ устье Днепръское, и оттолѣ поиде по Днѣпру горѣ. И
по приключаю приде и ста подъ горами на березѣ. И заутра, въставъ, рече к сущимъ с нимъ ученикомъ:
«Видите горы сия? Яко на сихъ горахъ въсияеть благодать Божия: имать и городъ великъ быти и церкви
мьногы имат Богъ въздвигнути». И въшедъ на горы сиа, и благослови я, и постави крестъ, и помолився
Богу, и слѣзе съ горы сея, идеже послѣже бысть Киевъ, и поиде по Днѣпру горѣ. И приде въ словены,
идеже нынѣ Новъгород, и видѣвъ люди ту сущая, какъ ихъ обычай и како ся мыють и хвощются, и удивися
имъ. И иде въ Варягы, и приде в Римъ, исповѣда, елико научи и елико видѣ, и рече имъ: «Дивно видѣхъ
землю словеньску, идущю ми сѣмо. Видѣхъ банѣ древяны, и пережьгуть я велми, и съвлекутся, и будуть
нази, и обольются мытелью, и возмуть вѣникы, и начнуть хвостатися, и того собѣ добьють, одва
вылѣзуть еле живы, и обольются водою студеною, и тако оживут. И тако творять по вся дни, не мучими
никымже, но сами ся мучать, и то творят не мытву себѣ, а <...> мученье». И се слышавше, дивляхуся.
Андрѣй же, бывъ в Римѣ, приде въ Синопию.

Как говорят, когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье
Днепра, и захотел пойти в Рим, и проплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру.
И случилось так, что он пришел и стал под горами на берегу. И утром, встав, сказал бывшим с ним
ученикам: «Видите ли горы эти? Так на этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и
воздвигнет Бог много церквей». И взойдя на горы эти, благословил их и поставил крест, и помолился
Богу, и сошел с горы этой, где впоследствии будет Киев, и пошел вверх по Днепру. И пришел к
славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей — каков их обычай и как моются и
хлещутся, и подивился на них. И пошел к варягам, и пришел в Рим, и поведал о том, скольких научил и
кого видел, и рассказал им: «Диво видел я в Славянской земле, когда шел сюда. Видел бани
деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются мытелью, и возьмут веники,
и начнут хлестаться, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою
студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и
то творят не мытье себе, а <...> мученье». Те же, слышав, удивлялись; Андрей же, побыв в Риме,
пришел в Синоп.

Поляномъ же живущиим о собѣ и владѣющимъ роды своими, яже и до сея братья бяху поляне, и живяху
кождо съ родом своимъ на своихъ мѣстехъ, володѣюще кождо родомъ своимъ. И быша 3 брата: а единому
имя Кий, а другому Щекъ, а третьему Хоривъ, и сестра ихъ Лыбѣдь. И сѣдяше Кий на горѣ, кдѣ нынѣ
увозъ Боричевъ, а Щекъ сѣдяше на горѣ, кдѣ нынѣ зовется Щековица, а Хоривъ на третьей горѣ, отнюду
же прозвася Хоривица. Створиша городокъ во имя брата ихъ старѣйшаго и наркоша и́ Киевъ. И бяше
около города лѣсъ и боръ великъ, и бяху ловяще звѣрь, бяхуть бо мудрѣ и смыслени, и нарицахуся
поляне, от нихъ же суть поляне — кияне и до сего дни.

Поляне же жили в те времена сами по себе и управлялись своими родами; ибо и до той братии были уже
поляне, и жили они все своими родами на своих местах, и каждый управлялся самостоятельно. И были
три брата: а один по имени Кий, а другой — Щек, а третий — Хорив, и сестра их — Лыбедь. Сидел Кий
на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на
третьей горе, отчего и названа Хоривицей. И построили город и в честь старшего своего брата дали
имя ему Киев. Был вокруг города лес и бор велик, и ловили там зверей, а были люди те мудры и
смыслены, и назывались они полянами, от них поляне — киевляне и доныне.


Инии же, не вѣдуще, ркоша, яко Кий есть перевозникъ бысть, у Киева бо перевозъ бяше тогда съ оноя
страны Днепра, тѣмь глаголаху: «На перевозъ на Киевъ». Аще бо былъ перевозникъ Кый, то не бы ходилъ
къ Цесарюграду. Но сий Кий княжаше в роду своем, и приходившю ему къ цесарю — не свѣмы, но токмо о
сѣмъ вѣмы, якоже сказають: яко велику честь приялъ есть от цесаря, которого не вѣмъ и при котором
приходи цесари. Идущю же ему опять, приде къ Дунаеви, и възлюби мѣсто, и сруби городокъ малъ, и
хотяше сѣсти с родомъ своимъ, и не даша ему близъ живущии; еже и донынѣ нарѣчють дунайци городище
Киевѣць. Киеви же пришедшю въ свой городъ Киевъ, ту и сконча животъ свой, и брата его — Щекъ и
Хоривъ, и сестра ихъ Лыбѣдь ту скончашася.

Некоторые же, не зная, говорили, что Кий был перевозчиком; был-де тогда у Киева перевоз с той
стороны Днепра, отчего и говорили: «На перевоз на Киев». Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил
бы к Царьграду. А этот Кий княжил в роде своем, и когда ходил он к цесарю, <какому> — не знаем, но
только то знаем, что, как говорят, великих почестей удостоился тогда от цесаря, какого — не знаю, к
которому он приходил. Когда же возвращался, пришел он к Дунаю, и облюбовал место, и срубил городок
небольшой, и хотел сесть в нем со своим родом, да не дали ему живущие окрест; так и доныне называют
придунайские жители городище то — Киевец. Кий же, вернувшись в свой город Киев, тут и окончил жизнь
свою; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались.

 И по сей братьи почаша дѣржати родъ ихъ княжение в поляхъ, а въ деревляхъ свое, а дрьговичи свое,
а словѣне свое въ Новѣгородѣ, а другое на Полотѣ, иже и полочанѣ. От сихъ же и кривичи, иже сѣдять
на верхъ Волгы, и на вѣрхъ Двины и на вѣрхъ Днѣпра, ихъже и городъ есть Смолѣнескъ; туда бо сѣдять
кривичи. Таже сѣверо от них. На Бѣлѣ озерѣ сѣдять вѣсь, а на Ростовѣ озерѣ меря, а на Клещинѣ озерѣ
сѣдять мѣря же. А по Оцѣ рѣцѣ, кде втечеть въ Волгу, языкъ свой — мурома, и черемиси свой языкъ, и
мордва свой языкъ. Се бо токмо словѣнескъ языкъ в Руси: поляне, деревляне, новъгородьци, полочане,
дьрьговичи, сѣверо, бужане, зане сѣдять по Бугу, послѣже же волыняне.

И после этих братьев стал род их княжить у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей
свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане. От этих последних
произошли кривичи, сидящие в верховьях Волги, и в верховьях Двины и в верховьях Днепра, их же город
— Смоленск; именно там сидят кривичи. От них же происходят и северяне. А на Белом озере сидит весь,
а на Ростовском озере — меря, а на Клещине озере сидит также меря. А по реке Оке — там, где она
впадает в Волгу, свой народ — мурома, и черемисы — свой народ, и мордва — свой народ. Вот кто
только славянские народы на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне,
бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами.

 И се суть инии языцѣ, иже дань дают Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемись, мордва, пѣрмь,
печера, ямь, литва, зимѣгола, корсь, нерома, либь: си суть свой языкъ имуще, от колѣна Афетова, иже
живуть на странахъ полунощныхъ.

А это другие народы, дающие дань Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера,
ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, — эти говорят на своих языках, они от колена Иафета и
живут в северных странах.

 Словеньску же языку, якоже ркохом, живущю на Дунаи, придоша от скуфъ, рекше от козаръ, рекомии
болгаре, и сѣдоша по Дунаеви, насѣлницѣ словеномъ бѣша. А посемъ придоша угре бѣлии и наслѣдиша
землю словѣньскую, прогнавше волохы, иже бѣша приялѣ землю словеньску. Си бо угри почаша быти
пр-Ираклии цесари, иже ходиша на Хоздроя, цесаря пѣрьскаго. В си же времена быша и обре, иже
воеваша на цесаря Ираклия и мало его не яша. Си же обри воеваша на словѣны и примучиша дулѣбы,
сущая словѣны, и насилье творяху женамъ дулѣбьскымъ: аще поѣхати бяше обрину, не дадяше въпрячи
коня, ни волу, но веляше въпрячи 3, или 4, ли 5 женъ в телѣгу и повести обрина, и тако мучаху
дулѣбы. Бяху бо обри тѣломъ велицѣ, а умомъ горди, и потреби я Богъ, и помроша вси, и не оста ни
единъ обринъ. И есть притча в Руси и до сего дни: погибоша аки обри, ихъ же нѣсть ни племене, ни
наслѣдка. По сихъ бо придоша печенизѣ, и пакы идоша угри чернии мимо Киевъ послѣже при Ользѣ.

Когда же славянский народ, как мы говорили, жил на Дунае, пришли от скифов, то есть от хазар, так
называемые болгары, и сели по Дунаю, и были поселенцами на земле славян. Затем пришли белые угры и
заселили землю славянскую, прогнав волохов, и овладели землей славянской. Угры эти появились при
цесаре Ираклии, они и воевали с Хосровом, персидским царем. Были в те времена и обры, воевали они с
цесарем Ираклием и чуть было его не захватили. Эти обры воевали и против славян и притесняли
дулебов — также славян, и творили насилие женщинам дулебским: бывало когда поедет обрин, то не
позволял запрячь коня или вола, но приказывал впрячь в телегу трех, или четырех или пять женщин и
везти обрина, и так мучили дулебов. Были же эти обры велики телом, а умом горды, и Бог истребил их,
вымерли все, и не осталось ни одного обрина. И есть поговорка на Руси и доныне: «Погибли как обры»,
— их же не осталось ни рода, ни потомства. После обров пришли печенеги, а затем прошли черные угры
мимо Киева, но было это после, уже при Олеге.


Поляномъ живущимъ о себѣ, якоже ркохомъ, сущии от рода словѣньска и наркошася поляне, а деревляне
от словенъ же и нарекошася древляне; радимичи бо и вятичи от ляховъ. Бяста бо два брата в лясѣхъ:
Радимъ, а другый Вятко, и, пришедша, сѣдоста: Радимъ на Съжю, и прозвашася радимичи, а Вятко сѣде
своимъ родомъ по Оцѣ, от него прозвашася вятичи. И живяху в мирѣ поляне, и древляне, и северо, и
радимичи, и вятичи и хорвати Дулѣби же живяху по Бугу, кде нынѣ волыняне, а уличи, тиверци сѣдяху
по Бугу и по Днѣпру, и присѣдяху къ Дунаеви. И бѣ множество ихъ, сѣдяху бо по Бугу и по Днепру оли
до моря, и суть городы ихъ и до сего дне, да то ся зовяху от Грѣкъ Великая скуфь.

Pramen:

Поляне же, жившие сами по себе, как мы уже говорили, были из славянского рода и назвались полянами,
и древляне произошли от тех же славян и назвались древляне; радимичи же и вятичи — от рода поляков.
Были ведь два брата у поляков — Радим, а другой — Вятко. И пришли и сели: Радим на Сожи, и от него
прозвались радимичи, а Вятко сел с родом своим по Оке, от него получили свое название вятичи. И
жили между собою в мире поляне, древляне, северяне, радимичи, вятичи и хорваты. Дулебы же жили по
Бугу, где ныне волыняне, а уличи и тиверцы сидели по Бугу и по Днепру и возле Дуная. Было их
множество: сидели по Бугу и по Днепру до самого моря, и сохранились города их и доныне; и греки
называли их «Великая скифь».

 http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4869




СЛОВО О ПЛЪКУ ИГОРЕВЕ,
ИГОРЯ СЫНА СВЯТЪСЛАВЛЯ, ВНУКА ОЛЬГОВА

Slovo o pluku Igorově, snad 12. století, nyní se tvrdí, že spíše 15. stol., možná chtěné nebo
mimovolné falzum či textová skládanka konce 18. století



Не лепо ли ны бяшетъ, братие,
начяти старыми словесы
трудныхъ повестий о пълку Игореве,

Игоря Святъславлича?

Начати же ся тъй песни
по былинамь сего времени,
а не по замышлению Бояню!
Боянъ бо вещий,
аще кому хотяше песнь творити,
то растекашется мыслию по древу,

серымъ вълкомъ по земли,

шизымъ орломъ подъ облакы.

Помняшеть бо рече,
първыхъ временъ усобице.
Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей;

который дотечаше,

та преди песнь пояше -

старому Ярославу,

храброму Мстиславу,

иже зареза Редедю предъ пълкы касожьскыми,
красному Романови Святъславличю.
Боянъ же, братие, не 10 соколовь

на стадо лебедей пущаше,

нъ своя вещиа пръсты

на живая струны въскладаше;

они же сами княземъ славу рокотаху.
Почнемъ же, братие, повесть сию
отъ стараго Владимера до ныняшнего Игоря,
иже истягну умь крепостию своею
и поостри сердца своего мужествомъ,
наполънився ратнаго духа,
наведе своя храбрыя плъкы

на землю Половецькую

за землю Руськую.

Pramen:

http://old-russian.chat.ru/05slovo.htm



Житие протопопа Аввакума‚ им самим написанное (1672-1675)


Рождение же мое в нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник
Петр, мати - Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмельнова; мати же моя постница и
молитвенница бысть, всегда учаше мя страху божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и
той нощи, восставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне
умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод и от
своих соплеменник во изгнании быхом. Изволила мати меня женить. Аз же пресвятей богородице молихся,
да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла
ходить во церковь, - имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда
умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся богу, да же  сочетается за меня
совокуплением брачным; и бысть по воли божии тако. Посем мати моя отыде к богу в подвизе велице. Аз
же от изгнания переселихся во ино место. Рукоположен во диаконы двадесяти лет с годом, и по дву
летех в попы поставлен; живый в попех осмь лет, и потом совершен в протопопы православными
епископы, - тому двадесеть лет минуло; и всего тридесять лет, как имею священство.

А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, - по се время сот с пять или с шесть
будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам,
еще же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову божию, - годов будет тому
с полтретьятцеть.

Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу
и малакии  всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием
стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той
час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне
угасло злое разжение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время
же, яко полнощи, и пришед во свою избу, плакався пред образом господним, яко и очи опухли, и моляся
прилежно, да же отлучит мя бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, неудобь носимо. И падох на
землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке
Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по
единому кормщику на них сидельцов. И я спросил: "чье корабли?" И они отвещали: "Лукин и
Лаврентиев". Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися
богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами, - красно, и
бело, и сине, и черно, и пепелесо, - его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша
светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: "чей
корабль?" И сидяй на нем отвещал: "твой корабль! на, плавай на нем с женою и детьми, коли
докучаешь!" И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? и что будет плавание?

А се по мале времени, по писанному, "объяша мя болезни смертныя, беды адовы обретоша мя: скорбь и
болезнь обретох". У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к
матери, и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня
задавили. И аз лежа мертв полчаса и больши, и паки оживе божиим мановением. И он, устрашася,
отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по
земле в ризах, а я молитву говорю в то время.

Pramen:

http://old-russian.chat.ru/12avvak.htm



М. В. Ломоносов: О пользе книг церковных в российском языке, 1757


В древние времена, когда славенский народ не знал употребления письменно изображать свои мысли,
которые тогда были тесно ограничены для неведения многих вещей и действий, ученым народам
известных, тогда и язык его не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума, как
ныне читаем. Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим христианским законом, когда
церковные книги переведены с греческого языка на славенский для славословия божия. Отменная
красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается, о том довольно
свидетельствуют словесных наук любители. На нем, кроме древних Гомеров, Пиндаров, Демосфенов и
других в эллинском языке героев, витийствовали великие христианския церкви учители и творцы,
возвышая древнее красноречие высокими богословскими догматами и парением усердного пения к богу.
Ясно сие видеть можно вникнувшим в книги церковные на славенском языке, коль много мы от переводу
ветхого и нового завета, поучений отеческих, духовных песней Дамаскиновых и других творцов канонов
видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду умножаем довольство российского слова,
которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славенского
сродно. Правда, что многие места оных переводов недовольно вразумительны, однако польза наша весьма
велика. Присем, хотя нельзя прекословить, что сначала переводившие с греческого языка книги на
славенский не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих,
славенскому языку странных, однако оные чрез долготу времени слуху славенскому перестали быть
противны, но вошли в обычай. Итак, что предкам нашим казалось невразумительно, то нам ныне стало
приятно и полезно. Справедливость сего доказывается сравнением российского языка с другими, ему
сродными. Поляки, преклонясь издавна в католицкую веру, отправляют службу по своему обряду на
латинском языке, на котором их стихи и молитвы сочинены во времена варварские по большой части от
худых авторов, и потому ни из Греции, ни от Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковы в
нашем языке от греческого приобретены. Немецкий язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в
служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу
слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось, и произошли искусные писатели. Напротив
того, в католицких областях, где только одну латынь, и то варварскую, в служении употребляют,
подобного успеха в чистоте немецкого языка не находим. Как материи, которые словом человеческим
изображаются, различествуют по мере разной своей важности, так и российский язык чрез употребление
книг церковных по приличности имеет разные степени: высокий, посредственный и низкий. Сие
происходит от трех родов речений российского языка. К первому причитаются, которые у древних славян
и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второму
принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям
вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма
обетшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене и сим подобные. К третьему роду
относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю,
ручей, который, пока, лишь. Выключаются отсюда презренные слова, которых ни в каком штиле
употребить непристойно, как только в подлых комедиях. От рассудительного употребления и разбору сих
трех родов речений рождаются три штиля: высокий, посредственный и низкий. Первый составляется из
речений славенороссийских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славенских, россиянам
вразумительных и не весьма обетшалых. Сим штилем составляться должны героические поэмы, оды,
прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию
возвышаются. Сим штилем преимуществует российский язык перед многими нынешними европейскими,
пользуясь языком славенским из книг церковных. Средний штиль состоять должен из речений, больше в
российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения славенские, в высоком штиле
употребительные, однако с великою осторожностию, чтобы слог не казался надутым. Равным образом
употребить в нем можно низкие слова, однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость. И,
словом, в сем штиле должно наблюдать всевозможную равность, которая особливо тем теряется, когда
речение славенское положено будет подле российского простонародного. Сим штилем писать все
театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению
действия. Однако может и первого рода штиль иметь в них место, где потребно изобразить геройство и
высокие мысли; в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги
и элегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел
достопамятных и учений благородных. Низкий штиль принимает речения третьего рода, то есть которых
нет в славенском диалекте, смешивая со средними, а от славенских обще не употребительных вовсе
удаляться по пристойности материй, каковы суть комедии, увеселительные эпиграммы, песни, в прозе
дружеские письма, описание обыкновенных дел. Простонародные низкие слова могут иметь в них место по
рассмотрению. Но всего сего подробное показание надлежит до нарочного наставления о чистоте
российского штиля.


Pramen:

http://feb-web.ru/feb/lomonos/texts/lo0/lo7/lo7-5852.htm



Н. М. Карамзин: Бедная Лиза‚ 1792



Может быть, никто из живущих в Москве не знает так  хорошо окрестностей
города сего, как я, потому  что никто  чаще моего не бывает  в  поле,  никто
более моего не  бродит пешком, без плана,  без цели - куда глаза глядят - по
лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места
или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на  котором
возвышаются мрачные, готические башни Си...нова монастыря. Стоя на сей горе,
видишь на  правой  стороне почти  всю Москву, сию ужасную  громаду  домов  и
церквей, которая  представляется глазам в образе величественного амфитеатра:
великолепная картина, особливо  когда  светит на нее солнце,  когда вечерние
лучи его пылают на бесчисленных златых  куполах, на  бесчисленных крестах, к
небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а
за ними, по желтым  пескам, течет светлая  река,  волнуемая  легкими веслами
рыбачьих  лодок  или шумящая под  рулем  грузных стругов, которые плывут  от
плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную
     Москву хлебом.
     На другой  стороне реки  видна  дубовая  роща,  подле  которой  пасутся
многочисленные  стада;  там  молодые  пастухи, сидя  под  тению  дерев, поют
простые,  унылые  песни  и  сокращают   тем  летние   дни,   столь  для  них
единообразные. Подалее,  в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый
Данилов монастырь; еще  далее, почти  на краю горизонта,  синеются Воробьевы
горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три
или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим.
     Часто прихожу  на сие место и почти  всегда встречаю там весну; туда же
прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою. Страшно воют ветры
в стенах  опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою,  и в
темных переходах келий. Там, опершись на  развалинах гробных  камней, внимаю
глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных,
     - стону, от которого сердце мое  содрогается и трепещет. Иногда вхожу в
келий и представляю  себе тех, которые в них жили,- печальные картины! Здесь
вижу седого  старца, преклонившего  колена перед распятием  и  молящегося  о
скором разрешении земных оков своих, ибо все удовольствия исчезли для него в
жизни, все чувства его  умерли, кроме чувства болезни  и слабости.  Там юный
монах - с бледным  лицом,  с томным взором  - смотрит в поле сквозь  решетку
окна,  видит  веселых птичек, свободно плавающих  в  море воздуха, видит - и
проливает горькие слезы из  глаз своих. Он томится, вянет, сохнет - и унылый
звон  колокола возвещает мне безвременную смерть его. Иногда на вратах храма
рассматриваю изображение чудес, в сем монастыре случившихся, там рыбы падают
с неба для насыщения жителей монастыря, осажденного многочисленными врагами;
тут образ  богоматери обращает неприятелей в бегство.  Все  сие обновляет  в
моей памяти историю  нашего отечества - печальную историю тех  времен, когда
свирепые  татары  и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности  российской
столицы  и когда несчастная  Москва, как беззащитная вдовица, от одного бога
ожидала помощи в лютых своих бедствиях.
     Но всего чаще привлекает меня к стенам Си...нова монастыря воспоминание
о  плачевной  судьбе  Лизы,  бедной  Лизы. Ах!  Я люблю те предметы, который
трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!
     Саженях  в  семидесяти от монастырской стены, подле  березовой  рощицы,
среди зеленого луга, стоит пустая хижина, без дверей, без окончин, без полу;
кровля давно  сгнила и обвалилась.  В этой хижине лет  за тридцать перед сим
жила прекрасная, любезная Лиза с старушкою, матерью своею.
     Отец Лизин был  довольно зажиточный  поселянин,  потому  что  он  любил
работу, пахал хорошо землю и  вел всегда трезвую  жизнь. Но  скоро по смерти
его жена и  дочь обедняли. Ленивая рука наемника  худо  обрабатывала поле, и
хлеб перестал хорошо родиться. Они принуждены были отдать свою  землю внаем,
и  за весьма  небольшие деньги. К  тому же  бедная вдова, почти беспрестанно
проливая слезы о смерти мужа своего -  ибо и крестьянки любить умеют! - день
ото дня становилась слабее  и  совсем  не могла работать. Одна Лиза, которая
осталась  после  отца  пятнадцати  лет,- одна  Лиза,  не щадя  своей  нежной
молодости, не щадя редкой  красоты своей, трудилась  день  и  ночь  -  ткала
холсты, вязала чулки, весною рвала цветы, а летом брала ягоды - и  продавала
их  в Москве.  Чувствительная,  добрая  старушка,  видя неутомимость дочери,
часто прижимала ее  к  слабо биющемуся сердцу,  называла  божескою милостию,
кормилицею,  отрадою старости своей и  молила бога,  чтобы он наградил ее за
все то, что она делает для матери.
     "Бог дал мне  руки, чтобы работать,- говорила  Лиза,- ты  кормила  меня
своею грудью и  ходила  за мною, когда я  была  ребенком; теперь пришла  моя
очередь  ходить  за  тобою.  Перестань только крушиться,  перестань плакать;
слезы наши не оживят батюшки".
     Но часто нежная Лиза не могла удержать собственных слез своих - ах! она
помнила,  что  у нее был отец и  что его не стало, но для успокоения  матери
старалась таить печаль сердца своего и  казаться покойною и веселою. "На том
свете, любезная Лиза,-  отвечала горестная старушка,- на том свете перестану
я плакать.  Там, сказывают, будут  все веселы; я, верно, весела буду,  когда
увижу отца твоего,  Только  теперь  не хочу  умереть - что с тобою без  меня
будет? На кого  тебя  покинуть? Нет, дай бог прежде пристроить тебя к месту!
Может быть, скоро сыщется добрый человек. Тогда, благословя вас, милых детей
моих, перекрещусь и спокойно лягу в сырую землю ".
     Прошло  два  года после смерти отца Лизина. Луга покрылись  цветами,  и
Лиза пришла в  Москву с ландышами. Молодой, хорошо одетый человек, приятного
вида, встретился  ей на улице. Она показала ему цветы - и  закраснелась. "Ты
продаешь их, девушка?"  - спросил  он с улыбкою. "Продаю",- отвечала она. "А
что тебе надобно?" - "Пять копеек? ".- "Это слишком дешево. Вот тебе рубль".
Лиза  удивилась,  осмелилась  взглянуть  на молодого  человека,-  еще  более
заскраснелась и, потупив глаза в  землю,  сказала ему,  что она  не  возьмет
рубля. "Для чего же?" -  "Мне не надобно лишнего".- "Я думаю, что прекрасные
ландыши, сорванные  руками  прекрасной девушки, стоят рубля. Когда  же ты не
берешь его, вот тебе пять  копеек. Я хотел бы всегда покупать у тебя  цветы;
хотел бы, чтоб ты рвала их  только для меня", Лиза  отдала цветы, взяла пять
копеек, поклонилась и хотела идти, но незнакомец остановил ее за руку; "Куда
же ты пойдешь, девушка?" - "Домой",- "А где дом твой?" Лиза сказала, где она
живет, сказала и пошла. Молодой человек  не хотел удерживать ее,  может быть
для того, что мимоходящие  начали  останавливаться и, смотря на них, коварно
усмехались.

Pramen:

http://lib.ru/LITRA/KARAMZIN/liza.txt




А. С. Пушкин: Евгений Онегин. Роман в стихах. 1825-1830

ГЛАВА ПЕРВАЯ
                                  И жить торопится и чувствовать спешит.
                                                                       К. Вяземский.

         I.
"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полу-живого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чорт возьмет тебя!"

         II.

Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня (1).

         III.

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l'Abbé, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

         IV.

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy (2) лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.



...


         XVI.

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерлт в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:


  XXXI.

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:


 Письмо
         Татьяны к Онегину
   Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всё вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
   Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
   Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это всё пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
   Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...



Pramen:

http://magister.msk.ru/library/pushkin/poetry/onegin.htm





Н. В. Гоголь:  Похождения Чичикова или Мертвые души. Поэма‚ 1842


И в самом деле Селифан давно уже ехал, зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжами
по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки уже давно нивесть в каком месте слетел картуз, и он
сам, опрокинувшись назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей
щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого, после чего тот пустился
рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех, примолвил тонким певучим голоском: "Не бойся!" Лошадки
расшевелились и понесли как пух легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал: "Эх! эх!
эх!", плавно подскакивая на козлах по мере того, как тройка то взлетала на пригорок, то неслась
духом с пригорка, которыми была усеяна вся столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом
вниз. Чичиков только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду.
И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать
иногда: "чорт побери всё!" -- его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится
что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и
всё летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес
с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога нивесть куда
в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи, где не успевает означиться
пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся
недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только
родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай
считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным
схвачен винтом, а наскоро живьем, с одним топором да долотом, снарядил и собрал тебя ярославский
расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит чорт знает на чем; а
привстал, да замахнулся, да затянул песню -- кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий
круг, только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход! и вон она понеслась,
понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

   Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога,
гремят мосты, всё отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не
молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила
заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах?
Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом
напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии,
летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не
дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски
воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие
народы и государства.


Pramen:

http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0140.shtml




Ф.М. Достоевский: Преступление и наказание

Роман в шести частях с эпилогом  1866

I.

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки,
которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к
К-ну мосту.

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою
кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка
его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в
отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо
хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек,
проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого
морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в
раздражительном и напряженном состоянии похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и
уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен
бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами
своими он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы
та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий взор про всю эту
обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы,
жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, -- нет уж, лучше проскользнуть
как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу.

"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! -- подумал он с странною
улыбкой. -- Гм... да... все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит, единственно от одной
трусости... это уж аксиома... Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного
слова они всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что
болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц
выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду?
Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради фантазии сам себя тешу;
игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!"

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та
особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, --
все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из
распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся,
несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего
омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош
собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но скоро он
впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже
не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от
своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам
сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем
ничего не ел.

Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких
лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население,
скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими
субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного
презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень молодую,
щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными
знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А между тем,
когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной
телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: "Эй ты, немецкий
шляпник!" -- и заорал во все горло, указывая на него рукой, -- молодой человек вдруг остановился и
судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже
изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся
на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его.

-- Я так и знал! -- бормотал он в смущении, -- я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая
какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком
приметная шляпа... Смешная, потому и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя
бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за версту заметят, запомнят...
главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно быть как можно неприметнее... Мелочи, мелочи
главное!.. Вот эти-то мелочи и губят всегда и все...

Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семьсот тридцать.
Как-то раз он их сосчитал, когда уж очень размечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам
своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же, месяц
спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном
бессилии и нерешимости, "безобразную" мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием,
хотя все еще сам себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своему предприятию, и с каждым
шагом волнение его возрастало все сильнее и сильнее.

С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на
канаву, а другою в -ю улицу. Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими
промышленниками -- портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя,
мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих
дворах дома. Тут служили три или четыре дворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни
которого из них, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестница была
темная и узкая, "черная", но он все уже это знал и изучил, и ему вся эта обстановка нравилась: в
такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен. "Если о сю пору я так боюсь, что же было бы,
если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?.." -- подумал он невольно,
проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставные солдаты-носильщики, выносившие из
одной квартиры мебель. Он уже прежде знал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник:
"Стало быть, этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и на
этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая. Это хорошо...
на всякой случай..." -- подумал он опять и позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как
будто был сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти все такие
звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему
что-то напомнил и ясно представил... Он так и вздрогнул, слишком уж ослабели нервы на этот раз.
Немного спустя дверь приотворилась на крошечную щелочку: жилица оглядывала из щели пришедшего с
видимым недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав на площадке много
народу, она ободрилась и отворила совсем. Молодой человек переступил через порог в темную прихожую,
разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и
вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и
злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее
были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено
какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая
меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, молодой человек взглянул
на нее каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг опять прежняя
недоверчивость.

-- Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, -- поспешил пробормотать молодой человек с
полупоклоном, вспомнив, что надо быть любезнее.

-- Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, -- отчетливо проговорила старушка, по-прежнему
не отводя своих вопрошающих глаз от его лица.

-- Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... -- продолжал Раскольников, немного смутившись и
удивляясь недоверчивости старухи.

"Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил", -- подумал он с неприятным
чувством.

Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и, указывая на дверь в комнату,
произнесла, пропуская гостя вперед:

-- Пройдите, батюшка.

Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными
занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. "И тогда, стало быть, так
же будет солнце светить!.." -- как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом
окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в комнате не
было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною
выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в
простенке, стульев по стенам на двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких
барышень с птицами в руках, -- вот и вся мебель. В углу перед небольшим образом горела лампада. Все
было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; все блестело. "Лизаветина работа", --
подумал молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. "Это у злых и старых вдовиц
бывает такая чистота", -- продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую
занавеску перед дверью во вторую, крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда
он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.

Pramen:

http://www.magister.msk.ru/library/dostoevs/dostf02.htm



Л. Н. Толстой  Крейцерова соната‚ 1890

А я говорю  вам, что всякий, кто смотрит на женщину с  вожделением, уже
прелюбодействовал с нею в сердце своем. (Матфея V, 28)
     Говорят ему ученики  его: если  такова обязанность человека к  жене, то
лучше не жениться.
     Он же сказал им: не все вмещают слово сие: но кому дано.
     Ибо  есть скопцы, которые  из  чрева матернего  родились  так,  и  есть
скопцы,  которые сделали себя сами скопцами для царства небесного. Кто может
вместить, да вместит.
                         (Матфея XIX, 10, 11, 12)

…………….

-  В  нашем  же мире  как  раз  обратное:  если  человек  еще  думал  о
воздержании,  будучи холостым,  то, женившись, всякий  считает,  что  теперь
воздержание  уже  не  нужно. Ведь эти  отъезды после  свадьбы, уединения,  в
которые  с  разрешения родителей отправляются молодые,-ведь это не что иное,
как  разрешение на разврат.  Но нравственный  закон сам за себя отплачивает,
когда  нарушаешь  его.  Сколько я ни  старался  устроить себе медовый месяц,
ничего не выходило. Все  время было  гадко, стыдно и  скучно. Но очень скоро
стало еще  мучительно  тяжело. Началось это очень скоро.  Кажется, на третий
или на четвертый  день я застал жену скучною,  стал спрашивать, о  чем, стал
обнимать ее, что, по-моему, было все, чего  она  могла желать, а она  отвела
мою  руку и заплакала.  О  чем?  Она не умела сказать. Но  ей было  грустно,
тяжело. Вероятно, ее измученные  нервы подсказали ей истину о  гадости наших
сношений; но она  не умела сказать. Я стал допрашивать,  она что-то сказала,
что  ей  грустно  без  матери.  Мне показалось,  что  это  неправда. Я  стал
уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а
мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я  умолчал
о матери,  как будто не  поверив  ей. Она сказала  мне, что видит, что  я не
люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо
грусти  выразилось  раздражение,  и  она  самыми  ядовитыми  словами  начала
упрекать  меня  в  эгоизме  и жестокости.  Я  взглянул на нее.  Все  лицо ее
выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню,
как  я  ужаснулся, увидав это. "Как?  что?  -  думал я. - Любовь-союз душ, и
вместо  этого вот что!  Да не может быть, да  это не она!" Я попробовал было
смягчить ее, по  наткнулся на такую непреодолимую  стену  холодной, ядовитой
враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и
мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой  первой  ссоры
было ужасно. Я называл  это ссорой, но это была не ссора, а это было  только
обнаружение  той  пропасти,  которая  в  действительности  была между  нами.
Влюбленность истощилась  удовлетворением чувственности,  и  остались мы друг
против друга  в  нашем действительном отношении  друг к  другу, то есть  два
совершенно чуждые  друг  другу  эгоиста,  желающие  получить себе  как можно
больше удовольствия один через другого.  Я  называл ссорой то, что произошло
между нами; но это была не  ссора, а это  было только вследствие прекращения
чувственности обнаружившееся наше действительное  отношение  друг к другу. Я
не понимал,  что это холодное  и враждебное отношение  было нашим нормальным
отношением, не понимал  этого  потому, что это враждебное отношение в первое
время  очень  скоро опять  закрылось  от нас  вновь  поднявшеюся  перегонной
чувственностью, то есть влюблением.
     И я подумал, что мы  поссорились и помирились и что больше этого уже не
будет.  Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять  период
пресыщения, опять мы  перестали быть нужными друг другу, и  произошла  опять
ссора. Вторая ссора эта поразила  меня еще больнее, чем  первая. Стало быть,
первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я.
Вторая  ссора  тем  более   поразила  меня,  что  она  возникла   по  самому
невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не  жалел и
уж никак не мог жалеть для жены. Помню  только, что она так как-то повернула
дело,  что  какое-то  мое  замечание  оказалось  выражением   моего  желания
властвовать над  ней через  деньги,  на которых  я утверждал будто  бы  свое
исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое,  несвойственное ни
мне, ни ей. Я раздражился,  стал  упрекать ее в неделикатности, она меня,- и
пошло опять. И в словах  и в выражении  ее лица и глаз я увидал опять ту же,
прежде так  поразившую меня,  жестокую, холодную  враждебность. С  братом, с
приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между  нами не было той
особенной, ядовитой злобы, которая  была тут. Но прошло несколько времени, и
опять  эта   взаимная  ненависть   скрылась  под   влюбленностью,   то  есть
чувственностью,  и  я еще утешался мыслью, что  эти  две  ссоры были ошибки,
которые  можно  исправить. Но вот  наступила третья,  четвертая  ссора, и  я
понял, что это не случайность, а что это так  должно быть,  так и будет, и я
ужаснулся  тому,  что предстоит  мне. При этом мучила  меня  еще  та ужасная
мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с
женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал еще тогда,
что это  общая  участь,  но  что  все  так  же,  как  я, думают,  что это их
исключительное  несчастие,  скрывают  это   исключительное,  постыдное  свое
несчастье не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в
этом.
     Началось с  первых дней и  продолжалось все время, и  все  усиливаясь и
ожесточаясь.  В глубине  души  я  с первых  же  недель почувствовал,  что  я
попался, что вышло не то, чего я ожидал, что  женитьба не только не счастье,
но  нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы  не
признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но
от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его
можно бы  уже видеть  потому,  что  ссоры начинались из  таких  поводов, что
невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок
не  поспевал подделать под  постоянно существующую враждебность друг к другу
достаточных  поводов. Но еще  поразительнее была  недостаточность  предлогов
примиренья.  Иногда бывали  слова,  объяснения, даже  слезы, но иногда... ох
гадко и теперь вспомнить - после  самых жестоких слов друг другу вдруг молча
взгляды, улыбки, поцелуи, объятия...  Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей
гадости этого тогда...


Pramen:
http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_0240.shtml
А. П. Чехов:  Дама с собачкой‚ 1899


Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший
в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у
Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за
нею бежал белый шпиц.

И потом он встречал ее в городском саду и на сквере, по нескольку раз в день. Она гуляла одна, все
в том же берете, с белым шпицем; никто не знал, кто она, и называли ее просто так: дама с собачкой.

"Если она здесь без мужа и без знакомых, - соображал Гуров, - то было бы не лишнее познакомиться с
ней".

Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына гимназиста. Его женили
рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его.
Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя
называла, мыслящая. Она много читала, не писала в письмах ъ, называла мужа не Дмитрием, а
Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать дома.
Изменять ей он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти
всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о них, то он называл их так:

- Низшая раса!

Ему казалось, что он достаточно научен горьким опытом, чтобы называть их как угодно, но все же без
"низшей расы" он не мог бы прожить и двух дней. В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с
ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и
знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его
наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что
располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к
ним.

Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое
вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных
людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу,
сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой новой встрече с
интересною женщиной этот опыт как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и все казалось так
просто и забавно.

И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама в берете подходила не спеша, чтобы занять
соседний стол. Ее выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что она из порядочного
общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь... В рассказах о нечистоте
местных нравов много неправды, он презирал их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются
людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели; но когда дама села за соседний стол в трех
шагах от него, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и соблазнительная
мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешь по имени и
фамилии, вдруг овладела им.

Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Гуров
опять погрозил.

Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.

- Он не кусается, - сказала она и покраснела.

- Можно дать ему кость? - и когда она утвердительно кивнула головой, он спросил приветливо: - Вы
давно изволили приехать в Ялту?

- Дней пять.

- А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.

Помолчали немного.

- Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! - сказала она, не глядя на него.

- Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или
Жиздре - и ему не скучно, а приедет сюда: "Ах, скучно! Ах, пыль!" Подумаешь, что он из Гренады
приехал.

Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом - и
начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о
чем ни говорить. Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого
цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как душно
после жаркого дня. Гуров рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но служит в банке;
готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома... А от нее он узнал,
что она выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два года, что пробудет она в Ялте
еще с месяц и за ней, быть может, приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть. Она никак не
могла объяснить, где служит ее муж, - в губернском правлении или в губернской земской управе, и это
ей самой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее зовут Анной Сергеевной.

Потом у себя в номере он думал о ней, о том, что завтра она, наверное, встретится с ним. Так должно
быть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще так недавно была институткой, училась все равно как
теперь его дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости было в ее смехе, в разговоре с
незнакомым, - должно быть, это первый раз в жизни она была одна, в такой обстановке, когда за ней
ходят, и на нее смотрят, и говорят с ней только с одною тайною целью, о которой она не может не
догадываться. Вспомнил он ее тонкую, слабую шею, красивые серые глаза.

"Что-то в ней есть жалкое все-таки", - подумал он и стал засыпать.

                                                II

Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день. В комнатах было душно, а на улицах вихрем
носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал
Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было деваться.

Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани
было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза
две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты, как молодые, и было много
генералов.

По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к
молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы
отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели. Она много говорила, и
вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в
толпе лорнетку.

Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна
стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Анна Сергеевна уже молчала и нюхала цветы,
не глядя на Гурова.

- Погода к вечеру стала получше, - сказал он. - Куда же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам
куда-нибудь?

Она ничего не ответила.

Тогда он пристально поглядел на нее и вдруг обнял ее и поцеловал в губы, и его обдало запахом и
влагой цветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли кто?

- Пойдемте к вам... - проговорил он тихо.

И оба пошли быстро.

У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине. Гуров, глядя на
нее теперь, думал: "Каких только не бывает в жизни встреч!" От прошлого у него сохранилось
воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье,
хотя бы очень короткое; и о таких, - как, например, его жена, - которые любили без искренности, с
излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не
страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых
вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем
она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные
женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть, и кружева на их
белье казались ему тогда похожими на чешую.

Но тут всё та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство; и было впечатление
растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь. Анна Сергеевна, эта "дама с собачкой", к тому,
что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, - так казалось, и
это было странно и некстати. У нее опустились, завяли черты и по сторонам лица печально висели
длинные волосы, она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине.

- Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не уважаете теперь.

На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней мере
полчаса в молчании.

Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины;
одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на
душе.

- Отчего бы я мог перестать уважать тебя? - спросил Гуров. - Ты сама не знаешь, что говоришь.

- Пусть бог меня простит! - сказала она, и глаза у нее наполнились слезами. - Это ужасно.

- Ты точно оправдываешься.

- Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю. Я не
мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю. Мой муж, быть может,
честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, а знаю
только, что он лакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне
хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, - говорила я себе, - другая жизнь. Хотелось пожить!
Пожить и пожить... Любопытство меня жгло... вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не
могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что
больна, и поехала сюда... И здесь всё ходила, как в угаре, как безумная... и вот я стала пошлой,
дрянной женщиной, которую всякий может презирать.

Гурову было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и
неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль.

- Я не понимаю, - сказал он тихо, - что же ты хочешь?

Она спрятала лицо у него на груди и прижалась к нему.

- Верьте, верьте мне, умоляю вас... - говорила она. - Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне
гадок, я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя
сказать, что меня попутал нечистый.

- Полно, полно... - бормотал он.

Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, целовал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу
успокоилась, и веселость вернулась к ней; стали оба смеяться.

Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел совсем
мертвый вид, но море еще шумело и билось о берег; один баркас качался на волнах, и на нем сонно
мерцал фонарик.

Нашли извозчика и поехали в Ореанду.

- Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию; на доске написано фон Дидериц, - сказал Гуров. -
Твой муж немец?

- Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный.

В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва
видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась
на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое,
о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды,
теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в
полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного
спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой
женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой
сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если
вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда
забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве.

Подошел какой-то человек - должно быть, сторож, - посмотрел на них и ушел. И эта подробность
показалась такой таинственной и тоже красивой. Видно было, как пришел пароход из Феодосии,
освещенный утренней зарей, уже без огней.

- Роса на траве, - сказала Анна Сергеевна после молчания.

- Да. Пора домой.

Они вернулись в город.

Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались
морем. Она жаловалась, что дурно спит и что у нее тревожно бьется сердце, задавала все одни и те же
вопросы, волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно ее уважает. И часто на сквере или
в саду, когда вблизи их никого не было, он вдруг привлекал ее к себе и целовал страстно.
Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел,
жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно
переродили его: он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был
нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и всё просила его
сознаться, что он ее не уважает, нисколько не любит, а только видит в ней пошлую женщину. Почти
каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка
удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы.

Ждали, что приедет муж. Но пришло от него письмо, в котором он извещал, что у него разболелись
глаза, и умолял жену поскорее вернуться домой. Анна Сергеевна заторопилась.

- Это хорошо, что я уезжаю, - говорила она Гурову. - Это сама судьба.

Она поехала на лошадях, и он провожал ее. Ехали целый день. Когда она садилась в вагон курьерского
поезда и когда пробил второй звонок, она говорила:

- Дайте я погляжу на вас еще... Погляжу еще раз. Вот так.

Она не плакала, но была грустна, точно больна, и лицо у нее дрожало.

- Я буду о вас думать... вспоминать, - говорила она. - Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте
лихом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не следовало бы вовсе встречаться. Ну,
господь с вами.

Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно все
сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие. И, оставшись один
на платформе и глядя в темную даль. Гуров слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок с
таким чувством, как будто только что проснулся. И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно
похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание... Он был
растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже
никогда не увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с ней и сердечен, но все же
обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие
счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше ее. Всё время она называла его добрым,
необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит невольно
обманывал ее...

Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прохладный.

"Пора и мне на север, - думал Гуров, уходя с платформы. - Пора!"

Pramen:

http://public-library.narod.ru/Chekhov.Anton/dama.html



В. В. Маяковский Облако в штанах‚ 1914-1915
Тетраптих

(Вступление)

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться -
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.



Хотите -
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тона -
хотите -
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а - облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.


Pramen:

http://lib.ru/POEZIQ/MAYAKOWSKIJ/oblako.txt


М. Булгаков Мастер и Маргарита‚ 1929-1940, опубл. 1966-67



Однажды весною, в час небывало жаркого  заката, в Москве, на Патриарших прудах,  появились два
гражданина. Первый из них,  одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою
приличную шляпу пирожком нес в руке, а на  хорошо выбритом лице  его помещались сверхъестественных
размеров очки в черной  роговой  оправе. Второй  —  плечистый, рыжеватый,  вихрастый молодой
человек в заломленной на затылок клетчатой кепке — был  в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных
тапочках.

     Первый был не  кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из
крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и  редактор толстого
художественного журнала,  а молодой спутник его  —  поэт  Иван  Николаевич  Понырев,  пишущий  под
псевдонимом Бездомный.

     Попав в тень чуть зеленеющих  лип, писатели  первым долгом бросились  к пестро раскрашенной
будочке с надписью "Пиво и воды".

     Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки,
но и во всей аллее, параллельной Малой  Бронной  улице, не оказалось ни одного человека. В тот час,
когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву,  в  сухом тумане  валилось
куда-то за Садовое кольцо, — никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

     — Дайте нарзану, — попросил Берлиоз.

     — Нарзану нету, — ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

     — Пиво есть? — сиплым голосом осведомился Бездомный.

     — Пиво привезут к вечеру, — ответила женщина.

     — А что есть? — спросил Берлиоз.

     — Абрикосовая, только теплая, — сказала женщина.

     — Ну, давайте, давайте, давайте!..

     Абрикосовая  дала   обильную   желтую  пену,   и   в  воздухе   запахло парикмахерской.
Напившись, литераторы немедленно  начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и
спиной к Бронной.

     Тут  приключилась  вторая  странность, касающаяся  одного  Берлиоза. Он внезапно  перестал
икать,  сердце  его  стукнуло  и  на  мгновенье  куда-то провалилось, потом  вернулось, но с тупой
иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный,  но столь сильный страх, что
ему захотелось тотчас же бежать с  Патриарших  без оглядки. Берлиоз  тоскливо оглянулся, не
понимая, что его  напугало. Он побледнел, вытер  лоб  платком, подумал: "Что это  со мной?  Этого
никогда не было...  сердце  шалит...  я  переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в
Кисловодск..."

     И тут знойный воздух  сгустился перед ним, и соткался из  этого воздуха прозрачный  гражданин
престранного  вида. На  маленькой  головке  жокейский картузик, клетчатый  кургузый  воздушный  же
пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но  в плечах  узок, худ  неимоверно, и физиономия,  прошу
заметить, глумливая.

     Жизнь Берлиоза  складывалась так, что к необыкновенным  явлениям  он не привык. Еше более
побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого не может быть!.."

     Но это,  увы, было,  и длинный, сквозь  которого видно,  гражданин,  не касаясь земли, качался
перед ним и влево и вправо.

     Тут ужас до того овладел Берлиозом,  что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел,  что
все кончилось,  марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

     —  Фу  ты  черт!  — воскликнул редактор, —  ты знаешь,  Иван, у меня сейчас  едва удар от жары
не сделался! Даже что-то вроде  галлюцинации было,

— он попытался усмехнуться, но в глазах  его еще прыгала  тревога,  и  руки дрожали.

     Однако  постепенно  он  успокоился,  обмахнулся  платком  и,  произнеся довольно  бодро:
"Ну-с,  итак..."   —  повел  речь,   прерванную   питьем абрикосовой.

     Речь  эта, как впоследствии узнали,  шла об Иисусе Христе. Дело в  том, что   редактор
заказал   поэту   для  очередной  книжки   журнала   большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван
Николаевич сочинил, и в очень короткий срок,  но,  к сожалению,  ею редактора  нисколько не
удовлетворил.  Очертил Бездомный  главное действующее  лицо  своей  поэмы, то  есть  Иисуса,  очень
черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново.  И вот
теперь  редактор  читал поэту  нечто вроде  лекции  об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть  основную
ошибку поэта. Трудно  сказать, что именно подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его
таланта  или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус

в его изображении получился ну  совершенно как живой, хотя и не привлекающий к  себе персонаж.
Берлиоз же  хотел доказать поэту, что  главное не  в  том, каков был  Иисус,  плох ли, хорош  ли, а
в том,  что  Иисуса-то  этого,  как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о
нем — простые выдумки, самый обыкновенный миф.

     Надо  заметить,  что  редактор  был человеком  начитанным и очень умело указывал в своей речи
на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного
Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную
эрудицию, Михаил Александрович  сообщил поэту, между  прочим,  и о том, что то  место  в 15-й
книге, в главе 44-й  знаменитых  Тацитовых "Анналов",  где говорится о казни Иисуса, — есть не что
иное, как позднейшая поддельная вставка.

     Поэт,  для  которого  все,  сообщаемое  редактором,  являлось новостью, внимательно  слушал
Михаила Александровича,  уставив  на него  свои  бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом
ругая абрикосовую воду.

     — Нет  ни одной  восточной религии, — говорил Берлиоз,  — в которой, как правило непорочная
дева не произвела  бы  на свет бога.  И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали
своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать
главный упор...

     Высокий тенор  Берлиоза разносился в пустынной аллее, и  по мере  того, как Михаил
Александрович забирался в дебри, в которые может забираться,  не рискуя свернуть себе шею, лишь
очень образованный человек, —  поэт  узнавал все  больше  и больше  интересного и  полезного и
про  египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и
про Мардука,  и даже про  менее известного  грозного бога  Вицлипуцли,  которого весьма почитали
некогда ацтеки в Мексике.

     И вот как раз в то  время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту

о том,  как  ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли,  в  аллее  показался первый человек.

     Впоследствии,  когда,   откровенно  говоря,  было  уже  поздно,  разные учреждения представили
свои сводки с описанием этого  человека. Сличение  их не может  не вызвать изумления.  Так,  в
первой из них сказано, что человек этот был маленького  роста, зубы имел золотые и хромал на
правую  ногу.  Во второй  — что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на
левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у  человека не было.

     Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

     Раньше  всего: ни на какую ногу  описываемый не  хромал, и росту был не маленького и  не
громадного, а просто  высокого.  Что касается зубов,  то с левой стороны у  него были платиновые
коронки, а с правой — золотые. Он был в дорогом сером  костюме, в заграничных, в цвет костюма,
туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес  трость с черным набалдашником в виде
головы  пуделя. По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой.  Выбрит гладко. Брюнет. Правый
глаз черный,  левый почему-то зеленый.  Брови черные, но одна выше другой. Словом — иностранец.

     Пройдя мимо скамьи,  на которой помещались редактор и  поэт, иностранец покосился  на них,
остановился и вдруг уселся  на соседней скамейке, в  двух шагах от приятелей.

     "Немец", — подумал Берлиоз.

     "Англичанин, — подумал Бездомный, — ишь, и не жарко ему в перчатках".

     А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом  окаймлявшие пруд, причем  заметно
стало,  что  видит  это  место он впервые  и  что  оно  его заинтересовало.

     Он остановил  свой взор на  верхних  этажах, ослепительно  отражающих в стеклах изломанное  и
навсегда уходящее  от  Михаила Александровича солнце, затем  перевел  его вниз, где стекла  начали
предвечерне  темнеть,  чему-то снисходительно  усмехнулся,  прищурился,  руки  положил  на
набалдашник,  а подбородок на руки.

     —  Ты,  Иван,  —  говорил Берлиоз,  —  очень  хорошо  и  сатирически изобразил, например,
рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что  еще до  Иисуса  родился еще  ряд  сынов божиих,
как,  скажем, фригийский  Аттис, коротко же говоря, ни один  из них не рождался и никого не было, в
том числе и  Иисуса, и  необходимо,  чтобы  ты,  вместо рождения  и,  скажем,  прихода волхвов,
описал нелепые слухи  об этом рождении... А  то выходит  по твоему рассказу, что он действительно
родился!..

     Тут Бездомный сделал  попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего
икнул  мучительнее и громче,  и  в этот  же  момент Берлиоз прервал  свою  речь,  потому  что
иностранец вдруг  поднялся и направился  к писателям.

     Те поглядели на него удивленно.

     — Извините  меня, пожалуйста,  —  заговорил подошедший с  иностранным акцентом,  но не
коверкая слов, — что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько
интересен, что...

     Тут он  вежливо  снял  берет,  и  друзьям  ничего  не  оставалось,  как приподняться и
раскланяться.

     "Нет, скорее француз..." — подумал Берлиоз.

     "Поляк?.." — подумал Бездомный.

     Необходимо добавить, что на  поэта иностранец с первых же слов произвел

отвратительное впечатление, а  Берлиозу  скорее  понравился, то есть  не  то чтобы понравился, а...
как бы выразиться... заинтересовал, что ли.

     —  Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и  приятели как-то невольно
раздвинулись;  иностранец ловко уселся между ними  и  тотчас вступил в разговор.

     — Если я не  ослышался, вы изволили  говорить,  что Иисуса  не было на свете? — спросил
иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

     — Нет, вы не ослышались, — учтиво  ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.

     — Ах, как интересно! — воскликнул иностранец.

     "А какого черта ему надо?" — подумал Бездомный и нахмурился.

     — А вы соглашались  с вашим  собеседником? — осведомился неизвестный, повернувшись вправо к
Бездомному.

     — На все сто! — подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

     —  Изумительно!  —  воскликнул  непрошеный  собеседник  и,  почему-то воровски оглянувшись  и
приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость,  но я так понял, что вы, помимо
всего прочего, еще и не верите в бога? — он  сделал испуганные глаза  и  прибавил: — Клянусь, я
никому не скажу.

     —  Да, мы не  верим в  бога,  —  чуть улыбнувшись  испугу  интуриста, ответил Берлиоз. — Но об
этом можно говорить совершенно свободно.

     Иностранец  откинулся на спинку скамейки  и спросил, даже привизгнув от любопытства:

     — Вы — атеисты?!

     —  Да,  мы —  атеисты,  — улыбаясь,  ответил  Берлиоз,  а  Бездомный подумал, рассердившись:
"Вот прицепился, заграничный гусь!"

     — Ох, какая  прелесть!  — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на
одного, то на другого литератора.

     — В нашей  стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал  Берлиоз,  —
большинство  нашего  населения  сознательно  и   давно перестало верить сказкам о боге.

     Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при
этом слова:

     — Позвольте вас поблагодарить от всей души!

     — За что это вы его благодарите? — заморгав, осведомился Бездомный.

     —  За  очень  важное  сведение,   которое  мне,  как  путешественнику, чрезвычайно интересно,
— многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.

     Важное    сведение,    по-видимому,    действительно    произвело    на путешественника
сильное впечатление, потому что  он испуганно обвел  глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне
увидеть по атеисту.

     "Нет, он  не англичанин..."  — подумал  Берлиоз, а Бездомный  подумал: "Где  это он  так
наловчился  говорить  по-русски, вот  что интересно!" — и опять нахмурился.

     — Но, позвольте вас  спросить,  —  после  тревожного раздумья спросил заграничный гость, —
как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?

     —  Увы!  —  с  сожалением  ответил  Берлиоз,   —  ни  одно  из  этих доказательств ничего не
стоит, и человечество  давно  сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого
доказательства существования Бога быть не может.

     —  Браво!  — вскричал иностранец,  —  браво! Вы  полностью повторили мысль  беспокойного
старика  Иммануила по  этому  поводу. Но  вот курьез: он начисто  разрушил все  пять доказательств,
а затем,  как бы  в насмешку  над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

     — Доказательство  Канта,  — тонко улыбнувшись, возразил  образованный редактор,  — также
неубедительно. И недаром Шиллер говорил,  что кантовские рассуждения  по  этому вопросу могут
удовлетворить только  рабов,  а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

     Берлиоз говорил, а  сам  в это  время думал:  "Но, все-таки,  кто же он такой? И почему так
хорошо говорит по-русски?"

     — Взять бы  этого  Канта,  да за такие доказательства  года на  три  в Соловки! — совершенно
неожиданно бухнул Иван Николаевич.

     — Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.

     Но  предложение  отправить  Канта  в  Соловки  не  только  не  поразило иностранца, но даже
привело в восторг.

     — Именно, именно, — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, —
ему там самое место! Ведь  говорил я  ему тогда за завтраком: "Вы,  профессор,  воля  ваша,  что-то
нескладное  придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".

     Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" — подумал он.

     —  Но,  —  продолжал  иноземец,  не  смущаясь  изумлением  Берлиоза и обращаясь к поэту, —
отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах
значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

     — А жаль! — отозвался задира-поэт.

     — И мне жаль! — подтвердил неизвестный, сверкая глазом,  и продолжал:

— Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью
человеческой и всем вообще распорядком на земле?

     — Сам человек и  управляет, — поспешил сердито ответить  Бездомный на этот, признаться, не
очень ясный вопрос.

     —  Виноват,  —  мягко  отозвался  неизвестный,  —  для  того,  чтобы управлять,  нужно,
как-никак,   иметь  точный  план   на   некоторый,  хоть сколько-нибудь  приличный  срок.
Позвольте  же  вас спросить, как  же  может управлять   человек,  если  он   не  только   лишен
возможности  составить какой-нибудь план хотя бы на  смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем,  в
тысячу, но не  может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, — тут
неизвестный повернулся к Берлиозу, — вообразите, что вы, например,  начнете  управлять,
распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во  вкус, и вдруг у вас... кхе...
кхе... саркома легкого...

— тут  иностранец сладко усмехнулся,  как  будто  мысль  о саркоме  легкого доставила ему
удовольствие, — да, саркома, — жмурясь, как кот, повторил он звучное  слово, —  и вот ваше
управление  закончилось! Ничья судьба,  кроме своей собственной,  вас более  не интересует. Родные
вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым  врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и
к гадалкам. Как первое и второе,  так  и третье — совершенно бессмысленно, вы сами понимаете.  И
все это  кончается  трагически:  тот,  кто  еще  недавно полагал, что он  чем-то управляет,
оказывается вдруг  лежащим неподвижно  в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку  от
лежащего  нет  более никакого,  сжигают  его  в печи. А  бывает  и еще хуже: только  что  человек

соберется съездить в Кисловодск, —  тут  иностранец прищурился на Берлиоза, — пустяковое, казалось
бы,  дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно  почему вдруг  возьмет  —
поскользнется и попадет  под  трамвай! Неужели  вы  скажете, что  это он сам  собою  управил так?
Не правильнее  ли думать,  что управился  с ним кто-то  совсем  другой? —  и здесь незнакомец
рассмеялся странным смешком.

     Берлиоз с  великим вниманием слушал  неприятный  рассказ  про саркому и трамвай, и какие-то
тревожные мысли начали мучать его. "Он не иностранец! Он не иностранец! —  думал он, — он
престранный субьект... Но  позвольте, кто же он такой?"

     — Вы хотите курить, как  я вижу? — неожиданно обратился к  Бездомному неизвестный, — вы какие
предпочитаете?

     —  А у вас разные, что ли,  есть? — мрачно  спросил  поэт, у которого папиросы кончились.

     — Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.

     — Ну, "Нашу марку", — злобно ответил Бездомный.

     Незнакомец немедленно вытащил  из  кармана  портсигар  и предложил  его Бездомному:

     — "Наша марка".

     И редактора  и поэта не столько  поразило то,  что нашлась в портсигаре именно "Наша  марка",
сколько  сам портсигар.  Он  был  громадных  размеров, червонного  золота,  и на  крышке  его при
открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.

     Тут   литераторы  подумали   разно.  Берлиоз:   "Нет,  иностранец!",  а Бездомный: "Вот черт
его возьми! А?"

     Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.

     "Надо  будет  ему возразить  так,  —  решил  Берлиоз, —  да,  человек смертен, никто против
этого и не спорит. А дело в том, что..."

     Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:

     — Да, человек смертен,  но это  было бы еще полбеды. Плохо то, что  он иногда внезапно
смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать,  что он будет делать в сегодняшний вечер.

     "Какая-то  нелепая  постановка  вопроса..."  —   помыслил   Берлиоз  и возразил:

     —  Ну, здесь  уж  есть преувеличение.  Сегодняшний вечер мне  известен более  или менее
точно.  Само  собой разумеется, что, если на  Бронной  мне свалится на голову кирпич...

     — Кирпич  ни с того ни с  сего, — внушительно перебил неизвестный, — никому  и никогда на
голову не свалится. В частности же, уверяю  вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете
другой смертью.

     — Может быть, вы  знаете,  какой именно? —  с совершенно естественной иронией  осведомился
Берлиоз,  вовлекаясь в  какой-то действительно  нелепый разговор, — и скажете мне?

     — Охотно,  — отозвался незнакомец.  Он  смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить
ему  костюм,  сквозь зубы пробормотал  что-то  вроде: "Раз,  два... Меркурий  во втором доме...
луна ушла... шесть — несчастье... вечер — семь..." — и громко и радостно объявил: — Вам отрежут
голову!

     Бездомный дико и  злобно вытаращил  глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво
усмехнувшись:

     — А кто именно? Враги? Интервенты?

     — Нет, — ответил собеседник, — русская женщина, комсомолка.

     — Гм... — промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, — ну, это, извините,
маловероятно.

     — Прошу и меня извинить, — ответил иностранец, — но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас,
что вы будете делать  сегодня вечером, если это не секрет?

     —  Секрета нет.  Сейчас я зайду к себе на  Садовую, а потом  в  десять часов  вечера   в
МАССОЛИТе  состоится   заседание,   и   я  буду   на  нем председательствовать.

     — Нет, этого быть никак не может, — твердо возразил иностранец.

     — Это почему?

     —  Потому,  — ответил  иностранец  и прищуренными  глазами поглядел в небо, где, предчувствуя
вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, — что Аннушка  уже  купила подсолнечное масло, и
не  только  купила, но  даже разлила. Так что заседание не состоится.

     Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.

     —  Простите, —  после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, — при
чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?

     — Подсолнечное масло здесь  вот при чем, — вдруг заговорил Бездомный, очевидно,   решив
объявить   незванному  собеседнику  войну,   —  вам  не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь
в лечебнице для душевнобольных?

     — Иван!.. — тихо воскликнул Михаил Александрович.

     Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.

     —  Бывал,  бывал  и  не  раз! —  вскричал  он, смеясь,  но  не  сводя несмеющегося глаза с
поэта,  — где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у  профессора, что такое
шизофрения. Так что  вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!

     — Откуда вы знаете, как меня зовут?

     — Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? — здесь иностранец вытащил из кармана
вчерашний  номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич увидел на  первой же странице свое
изображение,  а под ним  свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы  и
популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.

     —  Я извиняюсь,  — сказал он,  и лицо его потемнело, — вы  не можете подождать минутку? Я хочу
товарищу пару слов сказать.

     — О, с удовольствием! — воскликнул  неизвестный, — здесь так  хорошо под липами, а я, кстати,
никуда и не спешу.

     —  Вот что, Миша, — зашептал поэт, оттащив Берлиоза в  сторону, — он никакой не интурист,  а
шпион. Это русский  эмигрант,  перебравшийся к  нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...

     — Ты думаешь? — встревоженно шепнул Берлиоз,  а  сам подумал: "А ведь он прав!"

     —  Уж  ты  мне верь,  —  засипел  ему  в  ухо поэт,  —  он  дурачком прикидывается,  чтобы
выспросить  кое-что. Ты  слышишь,  как  он  по-русски говорит, — поэт говорил и косился, следя,
чтобы  неизвестный не удрал,  — идем, задержим его, а то уйдет...

     И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.

     Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку в темно-сером
переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.

     — Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя  карточка,
паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, — веско проговорил неизвестный,
проницательно глядя на обоих литераторов.

     Те  сконфузились.  "Черт,  все  слышал," —  подумал Берлиоз и вежливым жестом  показал,  что
в  предъявлении   документов   нет  надобности.  Пока иностранец   совал  их  редактору,   поэт
успел  разглядеть   на  карточке напечатанное  иностранными  буквами  слово  "профессор"  и
начальную  букву фамилии — двойное "В".

     —  Очень  приятно,  —  тем  временем  смущенно  бормотал редактор,  и иностранец спрятал
документы в карман.

     Отношения таким образом были восстановлены, и  все  трое  снова сели на скамью.

     — Вы в  качестве консультанта приглашены к нам, профессор?  — спросил Берлиоз.

     — Да, консультантом.

     — Вы — немец? — осведомился бездоммный.

     — Я-то?.. — Переспросил профессор и вдруг задумался. — Да,  пожалуй, немец... — сказал он.

     — Вы по русски здорово говорите, — заметил Бездомный.

     —  О, я вообще  полиглот  и знаю  очень большое  количество языков, — ответил профессор.

     — А у вас какая специальность? — осведомился Берлиоз.

     — Я — специалист по черной магии.

     "На' тебе!" — стукнуло в голове у Михаила Александровича.

     — И... и вас по  этой  специальности пригласили к  нам? — заикнувшись спросил он.

     — Да,  по этой пригласили, — подтвердил профессор и пояснил: — Тут в государственной
библиотеке  обнаружены  подлинные   рукописи  чернокнижника Герберта  Аврилакского,  десятого
века,  так  вот  требуется,  чтобы  я  их

разобрал. Я единственный в мире специалист.

     —  А-а!  Вы историк? —  с  большим облегчением  и  уважением  спросил Берлиоз.

     — Я — историк, — подтвердил ученый и добавил  ни к селу ни к городу: — Сегодня вечером на
Патриарших прудах будет интересная история!

     И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они
наклонились к нему, прошептал:

     — Имейте в виду, что Иисус существовал.

     — Видите ли, профессор, — принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, — мы уважаем ваши
большие  знания, но  сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

     — А не  надо никаких точек зрения!  — ответил странный  профессор, — просто он существовал, и
больше ничего.

     — Но требуется же какое-нибудь доказательство... — начал Берлиоз.

     —  И  доказательств  никаких  не  требуется,  —  ответил  профессор и заговорил негромко,
причем его акцент  почему-то  пропал:  — Все просто: в белом плаще...


Pramen:

http://ilibrary.ru/text/459/p.1/index.html



Б. Пастернак: Доктор Живаго‚ Стихи Юрия Живаго, 1957


1. ГАМЛЕТ

     Гул затих. Я вышел на подмостки.

     Прислонясь к дверному косяку,

     Я ловлю в далеком отголоске

     Что случится на моем веку.

     На меня наставлен сумрак ночи

     Тысячью биноклей на оси.

     Если только можно, Авва Отче,

     Чашу эту мимо пронеси.

     Я люблю твой замысел упрямый

     И играть согласен эту роль.

     Но сейчас идет другая драма,

     И на этот раз меня уволь.

     Но продуман распорядок действий,

     И неотвратим конец пути.

     Я один, все тонет в фарисействе.

     Жизнь прожить — не поле перейти.


2. МАРТ

     Солнце греет до седьмого пота,

     И бушует, одурев, овраг.

     Как у дюжей скотницы работа,

     Дело у весны кипит в руках.

     Чахнет снег и болен малокровьем

     В веточках бессильно синих жил.

     Но дымится жизнь в хлеву коровьем,

     И здоровьем пышут зубья вил.

     Эти ночи, эти дни и ночи!

     Дробь капелей к середине дня,

     Кровельных сосулек худосочье,

     Ручейков бессонных болтовня!

     Настежь все, конюшня и коровник.

     Голуби в снегу клюют овес,

     И всего живитель и виновник, —

     Пахнет свежим воздухом навоз.


 3. НА СТРАСТНОЙ

     Еще кругом ночная мгла.

     Еще так рано в мире,

     Что звездам в небе нет числа,

     И каждая, как день, светла,

     И если бы земля могла,

     Она бы Пасху проспала

     Под чтение Псалтыри.

     Еще кругом ночная мгла.

     Такая рань на свете,

     Что площадь вечностью легла

     От перекрестка до угла,

     И до рассвета и тепла

     Еще тысячелетье.

     Еще земля голым-гола,

     И ей ночами не в чем

     Раскачивать колокола

     И вторить с воли певчим.

     И со Страстного четверга

     Вплоть до Страстной субботы

     Вода буравит берега

     И вьет водовороты.

     И лес раздет и непокрыт,

     И на Страстях Христовых,

     Как строй молящихся, стоит

     Толпой стволов сосновых.

     А в городе, на небольшом

     Пространстве, как на сходке,

     Деревья смотрят нагишом

     В церковные решетки.

     И взгляд их ужасом объят.

     Понятна их тревога.

     Сады выходят из оград,

     Колеблется земли уклад:

     Они хоронят Бога.

     И видят свет у царских врат,

     И черный плат, и свечек ряд,

     Заплаканные лица —

     И вдруг навстречу крестный ход

     Выходит с плащаницей,

     И две березы у ворот

     Должны посторониться.

     И шествие обходит двор

     По краю тротуара,

     И вносит с улицы в притвор

     Весну, весенний разговор

     И воздух с привкусом просфор

     И вешнего угара.

     И март разбрасывает снег

     На паперти толпе калек,

     Как будто вышел человек,

     И вынес, и открыл ковчег,

     И все до нитки роздал.

     И пенье длится до зари,

     И, нарыдавшись вдосталь,

     Доходят тише изнутри

     На пустыри под фонари

     Псалтырь или Апостол.

     Но в полночь смолкнут тварь и плоть,

     Заслышав слух весенний,

     Что только-только распогодь,

     Смерть можно будет побороть

     Усильем Воскресенья.


 4. БЕЛАЯ НОЧЬ

     Мне далекое время мерещится,

     Дом на Стороне Петербургской.

     Дочь степной небогатой помещицы,

     Ты — на курсах, ты родом из Курска.

     Ты — мила, у тебя есть поклонники.

     Этой белою ночью мы оба,

     Примостясь на твоем подоконнике,

     Смотрим вниз с твоего небоскреба.

     Фонари, точно бабочки газовые,

     Утро тронуло первою дрожью.

     То, что тихо тебе я рассказываю,

     Так на спящие дали похоже.

     Мы охвачены тою же самою

     Оробелою верностью тайне,

     Как раскинувшийся панорамою

     Петербург за Невою бескрайней.

     Там вдали, по дремучим урочищам,

     Этой ночью весеннею белой,

     Соловьи славословьем грохочущим

     Оглашают лесные пределы.

     Ошалелое щелканье катится,

     Голос маленькой птички ледащей

     Пробуждает восторг и сумятицу

     В глубине очарованной чащи.

     В те места босоногою странницей

     Пробирается ночь вдоль забора,

     И за ней с подоконника тянется

     След подслушанного разговора.

     В отголосках беседы услышанной

     По садам, огороженным тесом,

     Ветви яблоновые и вишенные

     Одеваются цветом белTсым.

     И деревья, как призраки, белые

     Высыпают толпой на дорогу,

     Точно знаки прощальные делая

     Белой ночи, видавшей так много.


Pramen:

http://www.vehi.net/pasternak/17.html



Евгений Ерофеев:  Москва-Петушки‚ 1969

Москва. На пути к Курскому вокзалу

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже
(тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из
конца в конец и как попало — и ни разу не видел Кремля.

Вот и вчера опять не увидел — а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян
был: я как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю,
что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали.

Так. Стакан зубровки. А потом — на Каляевской — другой стакан, только уже не зубровки, а
кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то
есть, укрепляя все члены, расслабляет душу. Со мной, почему-то, случилось наоборот, то есть, душа в
высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на
Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт.

Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше — что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я
пил. Помню — это я отчетливо помню — на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог
я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил.

А потом я попал в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю
на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я
все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля
я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал.

Обидно мне теперь почти до слез. Не потому, конечно, обидно, что к Курскому вокзалу я так вчера и
не вышел. (это чепуха: не вышел вчера — выйду сегодня). И уж, конечно, не потому, что проснулся
утром в чьем-то неведомом подъезде (оказывается, сел я вчера на ступеньку в подъезде, по счету
снизу сороковую, прижал к сердцу чемоданчик — и так и уснул). Нет, не потому мне обидно. Обидно вот
почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей
— а что и где я пил? И в какой последовательности? Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого
не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича
Димитрия или же наоборот?

Что это за подъезд? Я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно
происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен
и растерян.

Я вышел на воздух, когда уже рассвело. Все знают — все, кто в беспамятстве попадал в подъезд, а на
рассвете выходил из него — все знают, какую тяжесть в сердце пронес я по этим сорока ступеням
чужого подъезда и какую тяжесть вынес я на воздух.

Ничего, ничего, — сказал я сам себе, — ничего. Вон — аптека, видишь? А вон — этот пидор в
коричневой куртке скребет тротуар. Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся. Все идет как следует.
Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти
направо — иди направо.

Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя
ноша в сердце! О, иллюзорность бедствия! О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую
еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или
смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего этого поровну, то в этом во всем чего же,
все-таки, больше: столбняка или лихорадки?

Ничего, ничего, — сказал я сам себе, — закройся от ветра и потихоньку иди. И дыши так редко, редко.
Так дыши, чтобы за коленки не задевали. И куда-нибудь, да иди. Все равно, куда. Если даже ты
пойдешь налево — попадешь на Курский вокзал, если прямо — все равно на Курский вокзал, если направо
— все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть.

О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от
рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и
тоскующих шатенов. Иди, Веничка, иди.

Pramen:

http://www.serann.ru/text/moskva-petushki-9669